Акулов Олег

Средь лета зимний сон –
про тех, кто не допел,
про тех, чей Бог не смог
сберечь дух бренных тел.

И по ветру, как дождь,
развеялся аккорд,
который – не поймёшь –
наказ или укор.

И слог уже не слог.
И стиль не стиль, а так...
И недостаток слов.
И рифма невпопад.

И голосу не внять,
что в Лету унесён.
И силы нет прервать
средь лета зимний сон.

У ЛЬВА МОЕГО...

У льва моего...

Г. Вихров

У льва моего гнева
пронзительные глаза.
У жалости королевы
бежит по щеке слеза.

Ошейник сжимает шею.
А рубище – из парчи.
– Я больше молчать не смею.
– Молчи, мой милый, молчи.

Лев страшно идёт слева.
А справа кружит беда.
Ах, милая королева,
зачем мы пришли сюда.

От холода грудь немеет.
Куда уж – траве расти.
– Я больше прощать не смею.
– Ты всё же их всех прости.

Какие чужие люди.
Какая злая молва.
С огнём играют. И будят
гнев моего льва.

Но жалости королева
ведёт по гриве рукой.
– Я вспыхну кострами гнева.
– Мой милый, ты не такой.

Шершавый язык устало
касается мокрых щёк.
– Скажи мне, ну как ты знала,
что я доброту сберёг...

И вдруг не осталось гнева.
И сил набрала трава.
И плакала королева,
ошейник снимая с льва.

Листопад

Листопад моих рифм.
Рассыпается рукопись.
Вот и пал этот Рим,
озадаченный грубостью.

Вот и пал Карфаген,
удивившись предательству.
Листопад моих тем
в никаком уже качестве.

Были просто стихи.
Были просто пророчества.
В круговерти стихий
распадается творчество.

Опустел Вавилон.
Немота. Отрицание.
Листопад моих слов
в жесткосердном молчании.

Скорбный прах пирамид.
Мироздание рушится.
Листопад моих рифм.
Рассыпается рукопись.

параллельные пространства

Нам с тобою не соприкасаться.
Так распорядилась эта жизнь.
Наши параллельные пространства
почему-то не пересеклись.

Между нами годы, судьбы, семьи,
суета, дороги, миражи.
Каждый в свою землю сеял семя.
Каждый пожинал, что заслужил.

К разным маякам – слепые – плыли.
Колокол не слушали в себе.
Чувства и поступки торопили.
Наломали дров в своей судьбе.

Нас бросало в разные объятья.
Слёзы были. Был восторг побед.
Ожидали неземного счастья.
А его всё не было... И нет.

Всяк своё – своё ль? – упрямо гнули.
Верили не в то, не так, не тем.
И всё больше к пустякам тянулись.
Вот и оказались в пустоте.

Резануло вдруг обидной болью:
мы – одни. Хотя и полон зал.
Мы, увы, не те сыграли роли.
Занавес. Крушение. Провал.

Нам с тобою не соприкоснуться.
Кто-то так про нас решил решить.
Так и не родившееся чувство...
Так и не случившаяся жизнь...

Отголосок непрожитой были.
Сердца беспокойные толчки.
...Может, мы с тобою всё же были
в прошлом – или в будущем – близки?..

***

Я вернусь. И всё вернётся –
всё, что помнится моим:
и безумство буйных вёсен,
и неспешный отдых зим;

и досада расставаний,
и хмельная радость встреч;
и любовь, что так пытался,
но, увы, не смог сберечь;

и тепло родного дома;
и родителей глаза,
в глубине которых снова
беспокойная слеза;

и смятения минуты;
и прозренья странный миг;
и мои стихи кому-то,
и в ответ мне чей-то стих;

и весёлые загулы,
и безудержная грусть...
Для того, чтоб всё вернулось,
я, конечно же, вернусь.

***

Перемена участи
с чёрного на белое.
Может быть, отмучался.
Может быть, отбедовал.

Раны зарубцуются.
Голова поправится.
Может, что-то сбудется.
Может, что-то сладится.

Завершивши странствия,
спит душа усталая.
Жизнь такая странная.
Может, и побалует.

***

Теряю родину не территориально,
не с переменой широты и долготы.
Теряю страшно, неизбежно, инфернально.
Теряю в плоскости любви и доброты.

На карте, вроде, те же самые пространства.
Границы те же. То же тело... Дух не тот.
Не те дыханье и душа. И может статься,
что это – родина уже наоборот.

И то ли сыном, то ли пасынком – не знаю, –
а может, просто сиротой себя считать.
Теряю родину. Судьбу свою теряю.
Теряю всё... И не могу не потерять.

***

Во облацех свет бежев. И я посередь неба.
Воочию всех вижу. И пробил мой час, значит.
Одесную кто? Ярость и лев моего гнева.
Ошуюю кто? Жалость и пёс моего плача.

Мы будем шагать рядом. Мы будем пылать жаждой.
Мы будем ласкать древа и яро топтать травы.
Мы будем молчать кротко и будем вопить в раже.
Суд будем вершить скорый и всюду искать правду.

Лев будет терзать глотки врагам и друзьям нашим.
Пёс будет лизать ноги друзьям и врагам тем же.
Лев искренен и грозен, оскал его так страшен.
Пёс искренен и мягок, язык его так нежен.

На запах и вкус крови зовёт меня лев гнева.
На стон и мольбу горя зовёт меня пёс плача.
Мы сеем вражду справа. Мы сеем любовь слева.
То в нервах огонь палим. То в раны тоску прячем.

И я ли веду свиту? Меня ли ведёт свита?
Седая от мук грива. Больное от дум сердце.
Сапог не один сношен. И лапы не раз сбиты.
Мой норов во льве бешен. Мой гений во псе светел.

Дорога лежит прямо. Дорога сквозь быль в небыль.
Чужого греха грешник, судья или палач я?..
Придёт и ко мне кара от льва моего гнева.
Придёт и ко мне вера от пса моего плача.

***

В венах моих – кровь зверя.
В нервах моих – боль мира.
Соединяю в звенья
милость я и немилость.

В сердце моём – пощада.
В мыслях моих – проклятье.
Я утоляю жажды
и разрываю клятвы.

Вера моя – источник.
Совесть моя – преграда.
Топчут надежды стопы.
Стынет в ладонях радость.

Рушить ли? Рушить больно.
Строить ли? Строить рано.
Ветром лететь бы к Богу,
да только в крыльях раны.

Вешней водою талой,
прахом, песком и пеплом
мне б завершить устало
спор мой с убийцей-веком...

Слово идёт за словом.
Так же, как казнь за казнью.
Я разрываюсь снова
между бедой и счастьем...

Выйдет из вен кровь зверя,
как из пределов море.
Вот она – воля-вера!
Вот она – вера-воля!

Нервы взорвёт боль мира,
разум срывая с корня...
Сколько же накопил я
боли той на сегодня...

Нитями разорвутся
звеньев литых вериги.
Из-под подошв пробьются
новых надежд побеги.

И над костром потухшим
буду ладони греть я...
Господи, будет лучше?..
И не дождусь ответа.

ДУЭЛЬ. ПОСЛЕСЛОВИЕ

...Я ринулся сквозь время. Но вслепую.
Я рвал пространства, судьбы, тьмы, века.
И не успел подставиться под пулю.
Полшага не хватило, полпрыжка.

Я выпал из полёта на поляну,
на берег пресловутой той реки.
А здесь уже и выстрелы, и рана,
и капельки и крови, и тоски.

Он на снегу. «Лепаж» неподалёку.
Со снега бледность хлынула в лицо.
Глаза, февраль, рассудок, солнце блёкнут.
А лес стоит, а лес молчит... и что?..

Засуетились врач и секунданты,
забегали в предсмертной кутерьме...
Не первая дуэль лихого франта.
Не верил он в погибель по зиме...

И не было тогда пенициллина.
А ведь всего-то ампулка нужна...
И ни мольба его не исцелила,
ни слава, ни красавица-жена.

И под тулуп горячечное тело,
и в сани, и галопом в тишину...
А смерть уже – как муза – прилетела
и улыбнулась ласково ему...

Неведомы дороги провиденья.
Не ведаем порой своих путей.
Я не успел на толику мгновенья
и не прервал досадной из смертей...

Я подобрал «лепаж» и бросил в реку.
И полынья бездонна, точно ад.
Так снова стало меньше человеком.
И я заплакал... и побрёл назад...

***

Он причалил к горе Арарат поутру после бури.
На душе было как-то печально и как-то плачевно.
Не хотелось за здравие пить и с вина балагурить.
А хотелось крушить и рыдать на обломках ковчега.

Он две мачты срубил и развёл костерок на вершине.
И пожарил шашлык из одной зазевавшейся твари.
Он без вкуса жевал и обдумывал, что же свершилось:
то ли света конец, то ли просто на славу поплавал...

то ли праведник он, то ли просто хорошая лодка...
и гора Арарат – избавленье иль просто стоянка...
и кого проклинать – то ли Бога, а то ли погодку...
и молиться кому – то ли Богу, а то ль океану...

Он сидел и смотрел на пустыню зелёного моря.
В трюме выли собаки, трубили слоны. Он не слышал.
Он совсем отличать разучился от радости горе.
За три дня и три ночи он так и не понял, что вышло.

На исходе же третьего дня он с ковчега устало
погрозил кулаком беспросветной, бескрайней пучине
и направил посудину прямо на острые скалы,
что вблизи Арарата торчали себе без причины.

Безмятежная гладь без вопросов ковчег поглотила.
Повидала вода в этой вечности и не такое.
Только паруса клок по камням ветерком протащило.
...Так гора Арарат ничего не узнала про Ноя...

***

Колокол бился о стены голые,
долго и гулко на землю падая.
Вниз с колокольни валился колокол.
И колокольня вставала на дыбы.

Колокол падал чугунной ласточкой.
И раскрывала земля объятия,
и принимала громаду ласково,
как поцелуй принимает распятие.

Гул вырастал. Перепонки лопались.
Траур ворон небосвод затягивал.
На тишину и на веру ломкую
стон колокольный ложился тяжестью.

Охала почва. И вторил колокол.
Эхо с деревьев срывалось листьями.
Болью давясь пополам с осколками,
ржавые раны язык облизывал.

Ноту за нотой тянул отчаянно
и отпускал. И обиду сплёвывал.
И напоследок, вблизи молчания,
что-то шептал колокольне колокол.

Тёплый чугун погружался медленно
в тело земли, как в утробу матери,
и остывал, и прощался с временем,
и уходил из судьбы и памяти.

***

Затянуло иордань льдом.
И остался некрещён я.
Не пробил я этот лёд лбом,
и молился, и рыдал зря.

Вот тогда-то и сошла дурь.
Вот тогда-то и смело спесь.
И остался в наготе дум.
И остался без надежд весь.

И осталось запереть храм
и с досады обронить ключ,
и остаться доживать там,
где отчаянье и стыд жгуч.

На какой летел досель свет...
на какой алтарь ронял пот...
безнадёжно сердцем был слеп...
Вдруг прозрел, но опоздал вот.

В позолоте образов лик –
бровью хмур и на глаза строг,
в никого и в никуда зрит
одинокий и чужой Бог.

Разбросало по углам чад,
и который век в судьбе сушь,
не порушили чужих чар,
не нарушили свою глушь.

Опоздавшему пройти в дверь –
как верблюду нить в иглу вдеть.
Много малых и больших вер.
Только в сердце ни одной нет.

Пронеслась судьба дурным сном,
и душа пустым пуста вся.
Затянуло иордань льдом.
И остался некрещён я.

СКРИЖАЛИ ЛЮБВИ

Жанне

 

1

Ты узнаешь меня по строке,
что тебя невзначай очарует,
по загару на бледной щеке,
над которой июль поколдует,

по щекотке волос завитков
под рукой, что легонько ласкает,
по отчаянной смелости снов,
что мой шёпот порой навевает,

по несказанным мною словам,
что поймёшь удивительно верно,
по безумно летящим шагам
за уже распахнувшейся дверью.

Ты узнаешь меня по себе,
по неровным порывам дыханья.
Ты узнаешь меня по судьбе,
уготованной нам мирозданьем.

2

...оплачь меня – и я воскресну,
от смертной дрёмы вдруг очнусь,
и осени знаменьем крестным –
я тихо в бытие вернусь,

и протяни ко мне ладони
с платком, проплаканным насквозь,
и боль холодную разгонит
живая сила этих слёз,

и мне в уста своё дыханье
горячим выдохом вложи,
и глаз орехово-каштанных
скорбящим взглядом обожги,

коснись губами там, где сердце, –
и потеплеет снова кровь,
оплачь меня – и я воскресну,
меня спасёт твоя любовь...

3

Среди света и музыки
ты являешься музой мне.
Ты приходишь дыханием,
замирая в груди.

Сердце вдруг просыпается
от тоски и беспамятства.
Жизнь как будто бы заново
начинает идти.

Ты приходишь желанием,
ворожбой, заклинанием.
Ты являешься юностью,
свежим небом к весне.

Ты приходишь знамением,
светлой вестью, прозрением.
Я дождался. Я чувствую –
ты приходишь ко мне.

4

В дальнем родстве с богами.
В близком родстве с луной.
Дышащая стихами
и тишиной лесной.

Волосы рыжим нимбом.
Каряя пропасть глаз.
Слова и слога нимфа.
Муза волшебных фраз.

Голос высокий рвётся
в синюю неба даль,
повелевая вёснам
мартом сменить февраль.

В вечность рука воздета.
Взгляда охват широк.
Для утвержденья лета –
лишь головы кивок.

Смехом дрожат ресницы.
Птицей бровей слюда.
Чистая – как страница.
Ясная – как вода.

Счастье волной упругой
плещется через край.
Тёплым ветрам подруга.
Солнцу почти сестра.

РУССКИЙ КРЕСТ

Тяжёл, велик, убог, всесилен.
Оплакан, проклят и воспет.
Как переломанные крылья.
Как будто бы второй хребет.

Он рублен из живой берёзы.
Он грубо тёсан, криво сбит.
В ладонях от него занозы
и спину от него саднит.

По жизни с ним и с ним до смерти.
Он горше яда, злей кнута.
Но ни звезда, ни полумесяц
не уврачуют душу так,

как он... И я его носитель.
И осеняет всё окрест
моё спасенье, мой мучитель –
мой непомерно русский крест.

ИЕРУСАЛИМ

Он прошёл босой по Иерусалиму.
Он порвал свою последнюю рубаху.
Он размял в руке податливую глину
и пустил её на ветер серым прахом.

Да убойтесь, пришлые из праха твари,
и в последний раз повойте на коленях.
Я не верю вам – неверным и коварным,–
христиане, мусульмане, иудеи...

Он стоял – суровый, пепельный и хмурый –
словно истина последнего дыханья.
Он кричал свои пророчества и суры.
Он озвучивал сказанья и писанья.

Я в ваш город распахнул ногой ворота
в день какой-то вне Рождения Христова.
Я наполнен горьким гневом, словно рвотой.
Я принёс и меч, и страх, и мор, и слово.

Он хрипел и бился в судорогах плача.
Он перстом буравил сумрачное небо.
Он на площади пред храмом строил плаху
и к столбам крепил как петли кольца нервов.

Аз воздам. И только я имею право,
власть имею и понятие имею.
Вразумлю вас напоследок. Будет славно
посмотреть опять на тщету вразумленья.

А прохожие глазели и смеялись.
А зеваки в пыль плевали и галдели.
А глухие ничего не разобрали.
А слепые ни черта не разглядели.

Может, кто-то и пытался догадаться.
Да догадка, как всегда, скользнула мимо.
Он стоял и горько-горько так смеялся...
И сгустилась тьма над Иерусалимом.

ИЕРУСАЛИМ – 2

Города святыни Твоей сделались пустынею;
пустынею стал Сион; Иерусалим опустошён.
Ис. 64, 10.

Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался
отвратительным...
Плач. 1, 8.

Брови нахмурил строитель суровый.
Тучи набрякли свинцовою желчью.
Боль возвращается снова и снова
в проклятый город – на веки, на вечность.

Город-проклятие, кладбище-город,
падший, болящий, цветения чуждый.
Взгорья, пригорки, холмы, сопки, горы –
крест на кресте и терновые кущи.

Суд мимолётен, коль скоры и судьи,
первосвященник ли, второсвященник...
Росты и займы, кредиты и ссуды...
сговоры, сделки, прожекты, гешефты...

Белые ль, смуглые ль руки – умыты.
Дали отмашку – зевакам потеха.
Малые си смачным зрелищем сыты,
вытекли души сквозь зада прореху.

Тычет копьё в исхудалые боки
воин могучий и светловолосый.
Бьётся в истерике смеха убогий –
тёмные волосы, жидкие косы.

Чокнулись пьяно друг с другом скрижали.
Бог рассекретил заветное имя.
Ждали... как ждали!.. Да не ожидали...
Мир подивился убогости рифмы.

Денег серебряных поднакопили
и покупают себе первородство.
Чаша из золота. Чашу испили –
и изблевали, поранивши глотки.

Ясли пусты. На заклании агнец
тысячу лет... а за ней и вторую...
Ветхости, ереси, прелести, агни
толики истинной веры воруют.

Бесы чеканят монету и слово,
всякое лыко и в строку, и в строфу.
Бесы чеканят шаги ох как ловко
на Арарат, на Синай, на Голгофу.

Месяц взошёл над руинами храма.
Вряд ли в развалинах кто народится.
Льётся унылая песня имама.
Зорко аллах охраняет границу.

Крест покачнулся на умершем склоне –
будто протопали рыжий и бледный
кони. А может, и вовсе не кони...
Может, всего лишь заблудшие ветры...

И отвратился суровый строитель.
Проклятый город – людьми и божками...
Нет, не обрящете, сколь ни ищите.
Тьма опускается. Милость не с вами.

ИЕРУСАЛИМ – 3

...первородство купили за медные деньги,
получили бумагу за подписью бога,
и по-своему стали историю делать –
со своей колокольни, порога и бока,

запрудили лотками часовни и храмы
(всякий бог – это тоже источник дохода),
наложили за пазухи каждый по камню –
в сына плотника чтобы швырнуть мимоходом,

написать ли икону, стесать ли скрижали,
антипода ли громко и сладко восславить –
всё даёт свой прибыток, большой или малый,
даже дети умели хитрить и картавить,

медный грош стал серебряной денежкой звонкой,
серебро обратили со временем в злато,
из серёг золотого отлили телёнка
и воспели его, и шабаш до упада...

Небеса наливались тоскою и гневом.
Небеса призывали к любви и смиренью.
Но к кому обращалась тишайшая дева?..
Но кого образумить пытался наследник?..

И по улочкам злого и алчного града
благодать уходила побитой собакой.
Городская стена – как могилы ограда.
Нет креста. И по городу некому плакать.